ПЕТРОВ Б.М.

Петушина ты, простофиля!..

Только начинало смеркаться, когда я шел по давно отработавшей свое лесовозной дороге. Впереди на обочине заметил, будто что-то чернеется: то ли темная коряжина перед мостиком через ручей, то ли... черный косач. Я спокойно шел и не остановился, заметив подозрительную колчужку. А она вдруг клюнула что-то на обочине.

Снял ружье с плеча и полегоньку приближаюсь. И уж начал стволы поднимать, но тут черный петух юркнул в кусты и скрылся. Ну, думаю, все равно теперь никуда не денешься. Ружье в руках, наготове, сейчас вылетит косач, вот взорвется в кустах гром крыльев! А его нет и нет. Пришлось свернуть с дороги в чащу (не хотелось этого делать, так как с дороги шире обзор, легче стрелять). Пробрался сквозь шиповник и сосновый подрост. Вот сейчас вылетит, крыльями загремит!.. А его опять нет.

Я обтопал вокруг этого места все приметные кустики. Но петух не полетел. Такой хитрый попался — убежал по земле, не дался под выстрел.

Вообще, у этих лесных птиц повадка известная: молодые тетеревята больше надеются на защитную окраску рябенького оперения и при опасности отсиживаются, затаив дыхание, в траве. В двух шагах пройдешь — зажмурится и не оживет. Тут-то и помогает охотнику легавая собака. Но чем взрослее тетерева, тем больше доверяют крепнущим крыльям. С половины сентября собаку в лес хоть не бери. Они далеко слышат ее и с удовольствием поднимаются на крыло. Песик нервничает, старается вовсю, но начинает больше мешать, чем помогать. И наступает пора “бессобашной” охоты. Бродишь без забот по пустынным лесным осенним дорожкам — здесь тетерка с квохтаньем сорвется из-за куста, там косач поодаль в чаще загремит тугими крыльями, а то рябчик, играя в прятки, перепорхнет в осиннике. Люблю охоты конца сентября, в прохладные и задумчивые дни золотой осени и начинающегося листопада.

Днем с открытого покоса вдали полетела тетерка и скрылась за деревьями. Я заметил направление: “Вот на эту березу с прозеленью”. Через час возвратился и стал отыскивать: где у нас эта береза? И вдруг понял: и правда — единственная на всю округу с примесью зелени в кроне, все остальные — сплошь желтые.

Да, еще три дня назад “береза с прозеленью” не могла бы послужить приметой — сколько их было! А сегодня полное торжество осеннего цвета. Наступил мой “золотой век”. Но как же я так спокойно живу в этом волшебно-прекрасном царстве, где все из драгоценного металла чистой пробы?!

Вдруг вспомнил, как иногда представится такая картина посреди зимы: вот, мол, все окрестные березняки — лимонные и оранжевые... Невероятно. Разве можно будет спокойно жить в этом волшебном мире, ходить по такому лесу и о чем-то думать? И не задыхаться от восторга. А вот поди ж ты, сегодня хожу и довольно спокойно смотрю. Ах, не привыкайте, глаза, к красоте!

Да, у сентября мало цветов, но сколько красок! И хотя к полному торжеству осени малиновые, розовые и вишневые тона исчезают (рано осыпаются деревья, первыми встретившие заморозки), для великого пира осенней живописи хватает оттенков одного лишь желтого цвета. Трудной была бы задача для художника — на золотом фоне высветить “еще более золотое”. А у сентября такой сложности нет, он ее просто не знает.

Я не говорю, что кованый металл осин тяжеловесен, с бронзовым отливом, а березы светятся легко и прозрачно. Даже в одной белоствольной куртине нет двух деревьев одинаковых, которые могли бы как-то помешать, тем более затмить друг друга. Тысячи оттенков и переливов — зоревой и оранжевый, медный и коричневый, начищенной корабельной латуни и померкшей бронзы. Особенно прекрасны лимонные березы на фоне безмятежно-синей пустыни сентябрьского неба либо сочной зелени — отавы ли, озими или бархата сосновых крон. Что за день, что за праздник цвета!..

И бродят посреди этого великолепия по тихим пустынным лесным покосам задумчивые лошади, вольно пущенные после страдных трудов.

Ах, не привыкайте, глаза, к красоте!..

Куда ни пойдешь, кровавыми каплями блестит на кустах шиповник. Я останавливаюсь, набираю горсть и пробираюсь дальше сквозь чащу, жую мякоть, выплевываю по сторонам семечки. Много я его сегодня рассадил на своем пути. Пусть растут везде новые кусты с красными ягодами — птицам корм.

По краю кочкаристого осинника высятся заросли сухих стеблей-дудок — купыри, борщевик, дягиль. Иду, раздвигаю дудки, зонтики купырей осыпают меня сухим дождем семян. Зонтики давно созрели и только ждут, кто бы их тронул, чтобы стряхнуть на сырую почву свой урожай. Пусть растут и новые купыри-дягили.

Высохший осот и кипрей в завитках лопнувших стручков унизаны сероватым пухом. Прохожу — сбиваю пух. Ветер подхватывает его и несет далеко-далеко. Летите, семена-воздухоплаватели, засевайте землю, чтобы не томилась от безделья ее плодородная сила.

Вейник на сухих вырубках хлещет меня по груди, сыпятся из высоких колосьев за ворот, в складки и карманы легкие, будто опилки, семена. Сею и вейник — расти, расселяйся, вейник, по вырубкам бессчетно, умножай семя свое! В жаркие летние дни в твоих зарослях будут шнырять пухлые тетеревята, разыскивать мошек и блошек, прятаться от хищных врагов.

Мокрые от травы резиновые сапоги сплошь залеплены мелким мусором семян подорожника. Сколько вырастет его на будущий год, где сегодня ступила моя нога! Пусть растет и подорожник, хитрая трава, неразлучный спутник человека.

Сажусь на пень отдохнуть, заворачиваю длинные голенища сапог — стряхиваю на землю черные клубочки крапивного семени, какие-то шишечки, головки, зерна. Выдираю прилипшие к одежде колючки репейника и череды. Не стоило бы вас сеять, больно надоедливы. А куда денешься? Сдираю колючки, сею репьи и череду — ладно, пусть размножаются, раз уж растут они на нашей земле.

Снимаю выгоревшую шляпу — ого, сколько на ее полях разных семян! Широким взмахом разбрасываю их вокруг себя — растите, семена, умножайте плодородную силу земли...

Я понимаю: лес будет и без моего посева расти, и трава тоже, но все-таки... Хоть что-то и я для них сделаю. Пусть это будет моя плата за то, что, проходив день-деньской по полям-лесам, дома я достану из рюкзака честно добытого косача с туго-синим пером и с прилипшим к нему желтым березовым листом. Неужели я не заслужил его за весь свой рабочий день на лесном севе?

Очень люблю тетеревиную охоту, очень...

Сибирский писатель Ефим Николаевич Пермитин как-то, вскользь заметил, что из всех видов дичи его меньше всего волновали тетерева... Меня поразило: как же так? Пермитин — истый охотник, к тому же писатель, человек, обладающий особенно зорким глазом и чуткой душой! Все равно, если б кто-то сказала терпеть не могу цветущую черемуху — белая, как смерть, и запах горький... Коренной сибиряк, Ефим Николаевич к косачам всерьез не относился — столько их было в те времена. Гуси — вот стоящий интерес, или веселая стрельба на утином пролете. А косачи— это как я, допустим, сейчас отношусь к диким голубям; летают и пусть себе летают, а подвернется — стрельну. Поразмыслив так, я нашел объяснение отношению старых сибиряков к тетеревам. Но, честно сказать, принять его все равно не смог. Очень люблю эту охоту…

Тут, видимо, сложилось в одно много разных обстоятельств. Рябчики обитают в темных ельниках, в густых зарослях ольхи по таежным ручьям и в осиновых чащах; глухари держатся сыроватой коренной тайги с мощным высокотравьем. А тетерева — жители солнечных опушек, покосов, пашенных колков, заброшенных полей, березовых и сосновых ягодных горушек и перелесков — светлых веселых мест, которые сами по себе, радуют душу. Глухариные места, да и само сознание, что где-то здесь вот-вот может оглушить громом крыл древняя могучая птица — создают настрой величественный, несколько торжественный; стрельба рябчиков, наоборот, вся ограничена тесным мирком еловой гривы, ручья, а то и одной-двух разлапистых пихт, она требует укромности, затаивания, выжидания... На тетеревиной охоте ни от кого не надо прятаться, ни к кому подкрадываться, она вся состоит из вольной ходьбы по перелескам, опушкам и затравенелым колеям. “Кто, кроме охотника, испытал, как отрадно бродить на заре по кустам?..” Это Тургенев сказал про тетеревиную охоту. Беззаботная, вольная, блаженная, задумчивая ходьба по милым русским лесам-полям в пору легкой грусти начала осени — вот что такое тетеревиная охота. Леса — светлые, мои; пора — ясная, моя; и настроение — легкое, лирическое, тоже мое. Вот как созвучно все в этой охоте складу моей души. И как волнует стремительный, долгожданный и внезапный взлет тетеревиного выводка! На тихой меже в дальнем углу овсяного поля, окруженного белоствольными березками с пегой от желтого осеннего крапа листвой, на зарастающей вырубке, в куртине мелколесья рядом с ягодной полянкой... Ах как волнует и мгновенной радостью опаляет сердце их неожиданный, всполошенно-вскипающий взлет! Ради него, собственно ради этого мгновения радости, все утро бродил я по росистым кустам.

В первые годы, приехав в Сибирь, я мог найти в зорю три выводка и потом ходить — собирать разлетевшихся молодых петухов и тетерок. С годами и здесь мое “тетеревиное счастье” заметно потускнело. Теперь охота в наших краях стала трудовой — такой же, какая считалась обычной в европейских областях в пору моей юности. Я согласен и на это: худо ли как бы вновь оказаться в лесах своей счастливой охотничьей молодости!

Правда, разница все же есть: сезон у нас в Сибири открывают так поздно, что мало достается походить с легавой. Однако годы послужили мне школой, и теперь я сам, без собаки, замечаю мельчайшие признаки — перышки на траве, копанки в колеях и муравейниках, следы на росе, ощипанные ягоды и листочки, почти как легавая чутьем угадываю свою птицу или ощущаю, что место безжизненно и пусто. Не в каждом тетеревином лесу сидит выводок.

Порой, встречаясь с местным лесным и полевым народом, слышу удивленные голоса: “Разве об эту пору косача сыщешь! Вот как лист опадет, он с полу на деревья поднимется, тогда начнется косачиная охота”. Моя — тогда кончается. Действительно, кажется, безнадежным занятием на немеренной площади без всяких указателей бродить в расчете на встречу с редкой птицей. Мир велик! Где он сидит, хитрый петух, под каким кустом, на что надеяться страстно ищущему встречи охотнику? Со стороны, наверное, только плечами пожмешь: надо быть фанатиком, чтобы вот так бродить и надеяться. Значит, я фанатик — брожу и надеюсь. И все-таки мы встречаемся порой.

Тут надо заметить, что, взматерев, лесные петухи и курицы ведут себя по-разному. Пеструшки по-прежнему часто стараются спастись суматошным взлетом, а черные косачи убегают от опасности по траве и только где-нибудь вдалеке, в самой густели, невредимо поднимаются на крыло. Чаще всего услышишь петушиное хлопанье крыльев, а самого так я не увидишь. Вот какие становятся хитрые.

Хитрые-то хитрые, да... глупые ужасно. Никак не могут уразуметь, что главная их опасность не я, древне-пешеходный стрелок, а добытчики, которые катаются по лесу на машинах. Такая огромная, вонючая, гремучая железная уродина трясется по тихой лесной дороге, а косачи не боятся. Подъезжает, останавливается, мелко дрожит и фыркает синим дымом, из окна высовывается тонкий стволик малокалиберки. А они сидят и крутят любопытными головами; Щелк!—одна тетерка упала, а другие сидят. Щелк — вторая... Не могу спокойно говорить об этой бессовестной стрельбе!

Лесная заброшенная дорога становится для тетеревов убийственной. Впору бегай по ней утром и перед вечером, как мальчишка, разгоняй глупых косачей. Я бы, может, и бегал, так ведь они-то прячутся, не улетают, а перед машинниками потом сидят на виду. Прямо беда. Вот уж хитрецы так хитрецы — глупее не придумаешь. Курица не птица...

Прошло несколько дней, и я вдруг вспомнил про хитрого петуха, который около мостика убежал от меня в кусты. Как он там, жив еще?.. А вот возьмем да и проверим!

За поворотом перед ручьем я неловко (непривычное занятие!) опустился на колени и старательно пополз на четвереньках. Несерьезное, конечно, поведение для человека, живущего вторую половину отпущенного ему на земле срока, в очках и шляпе (хоть и в старенькой —охотничьей). Но очень уж хотелось перехитрить хитреца. Осторожно выглядываю из-за поворота... Ха! Вот он, голубчик, сидит. Вдруг, по-куриному отгребая назад, принялся разбрасывать ногами землю, клюнул, поднял голову. Дальше мне пресмыкаться бесполезно — все на виду. Я осторожно встал и пошел, держа ружье на изготовку. Но снова он юркнул от меня в чащу. Теперь уж точно не полетит: коли в первый раз удалось, то и на второй так же поступит.

Я ушел через мостик шагов на двадцать я сел на бревно. Возникла в голове идея: историю с хитрым петухом занести в записную книжечку: авось пригодится. Опустился на бревно, ружье приставил к стволу, достал из бокового кармана куртки карандаш, сдвинул шляпу на затылок и стал писать. Про то, как хитрый петух дважды спасался от меня бегством, и как они машин не боятся, и почему тетерки осенью чаще попадают под выстрел. Довольно долго карябал, то усмехался, то вздыхал, наконец отложил карандаш, поднял голову и глянул вокруг. И что, вы думаете, увидел? По колее старой лесовозной дороги прямо ко мне идет пешком... черный петух.

Первый раз в жизни я смотрел на него так близко. Вышагивал, будто курица, высоко поднимая ноги, собирал пальцы в узел и вновь распускал их крестом на грязной колее. Вид был, в общем, горделиво-дурашливый. Шею вытягивал по-куриному, “нырял” головой и, наклоняя ее набок, одним красно-коричневым глазом разглядывал меня. Что, мол, за коряга такая, вроде не замечал раньше?.. И взгляд у него тоже был как у глупой курицы, ничего хитрого в нем не светилось. Рябые коричневые перышки кое-где просвечивали в черно-сизом оперении — значит, молодой еще, только в июне из яйца вылупился. Эх, петушина ты, простофиля, дурачина и есть! Вот как схвачу ружье — куда денешься? Кругом открытое место, пока до кустов долетишь, я два раза успею вдарить.

— Вот я тебе!.. — и хлопнул руками по коленям.

Как он подхватит! Тут уж, правда, ни мгновения не раздумывал — сорвался и наутек. Но почему-то не в кусты, а мимо меня, вдоль просеки, даже ветром обдал (даже отшатнулся я) и долго еще чистил-рябил белыми подкрылками, удаляясь меж двух стен березняка — белые стволы и золотая сияющая листва над ними.

В самом конце сентября, уже перед первым снежком, мне еще раз привелось попасть на ту старую лесовозную дорогу, на которой я дважды встречался со своим хитрым петухом. Было ясное морозное утро. Обнаженные кроны берез четко сквозили на фоне чистейшей синевы неба и слегка искрились. Уверенная изморозь густо выбелила жухлую траву и палый побуревший лист. Трава громко шуршала на ходу, а сапоги были обсыпаны сухой солью, которая и не думала таять. Руки покраснели, как гусиные лапы. Хороший был морозец! Солнце заиграло в ледяных кристаллах. Красота! Тишина! Только дрозды, хихикая, перелетали с одной гривы на другую. И в это время где-то недалеко, на высокой березе по-весеннему забормотал косач: “Юрр-лю-лю-лю-лю...”.

Я сперва подумал, что ослышался. Но остановился, сдвинул шапку, высвободил ухо. И впрямь, утро так похоже на апрельский восход солнца, когда на косачиных токах самый “вар”. Но в сентябре?..

“Юрр-лю-лю-лю...”—снова завел в звонком морозном воздухе петух. Точно, токует!

Токует? Или, может быть, это тот хитрый знакомец меня сверху увидел и вслух потешается? Или он просто прощается с осенью, говорит: “До свидания, но не грусти — будет у нас впереди еще весна!”

Ах, как бы я хотел, чтобы ты дожил до весны, петушина! И чтобы от тебя пошло потомство, такие же хитрые петухи и тетерки.

Очень они теперь нужны, хитрые, чтобы сохранить ваш тетеревиный род. Пой, пой, петушина-хитрован, до встречи будущей весной!